В рассказах о «величии» актуальный город замещается предельно идеализированным Питером, который можно — при соответствующем настрое — извлечь из города актуального, если рассматривать его при определенном освещении, в определенное время года, да еще в определенном ракурсе: забравшись на парапет, вывернув шею и балансируя каким-нибудь пухлым «Словарем русских писателей».

«Наш город» — так с придыханием говорят «московские питерцы» последней волны о своей исторической родине.

В любой приезд в Северную столицу возникает проблема: каждый знакомый считает обязательным рассказать... про дома и парадные подъезды, набережные, сооружения, памятники и пр. Причем в точно тех же словах и выражениях, которые он использовал в предыдущий приезд. Или, еще хуже, чуть ли не силой тянет в промозглую темень, чтобы в очередной раз показать всякие замшелости и ветхости.

Они рассказывают о том, какой исторический деятель какие функции в какое время исполнял, чем известен, в каком доходном доме или особняке жил и в каких образах это отображено в «великом русском искусстве». Спектр описываемых достопримечательностей разнится, но основные темы, придыхание в тоне и ожидание восхищения описываемыми историческими анекдотами и красотами не зависят от пола и возраста рассказчиков. Слова и интонации у непрошеных экскурсоводов всегда одни и те же — как будто при встрече с приезжими у них в голове включается органчик. Такое своеобразное гостеприимство. Эти краеведы не интересуются, надо ли мне это. Считается само собой разумеющимся, что надо и что слушать их интересно. Даже в хрен знает какой раз.

Описание «красот Питера» — при переходе рассказчика из роли краеведа в роль обывателя — сменяется описаниями ужасов Санкт-Петербурга: подтоплены дома, разбиты дороги, в «парадных подъездах» воняет, в квартирах и подвалах крысы, тараканы и комары, дурацкая власть, кругом бандиты. И обязательное «москвичи гадят».

«Наш город» и Санкт-Петербург для этих экскурсоводов по призванию принципиально разные города, имеющие мало что общего.

Робкие попытки объяснить, что я здесь не на экскурсии в «их городе», а в Санкт-Петербурге по делу и сейчас мне неинтересны императоры, декабристы, революционеры, губернаторы и бандиты, равно как Белинские, Гоголи, Достоевские, Растрелли, сокровища Эрмитажа и сплетни о режиссерах, дирижерах, актерах, балеринах и художниках, — ничуть не умаляют пыла этих краеведов. Питерцы искренне обижаются, когда до них доходит, что я вижу не красоты Питера, а закомплексованных, недоговороспособных и необязательных людей в сыром, мрачном, холодном Санкт-Петербурге с его неухоженными, но разукрашенными зданиями-казармами, расставленными как на плацу, вперемешку с трачеными временем и плохо отремонтированными (крадут, крадут...) памятниками имперской и сталинской архитектуры.

Обитатели «нашего города» с какой-то патологической настойчивостью навязывают свое предельно аффектированное отношение к нему. На словах. И они в этом кажутся вполне искренними. Им можно было бы и верить, если бы эти патриоты белых ночей при любой возможности не стремились покинуть Санкт-Петербург и уехать в заграницы или в ненавистную Москву, непременно взяв с собой любимый образ. Даже выходные они обычно предпочитают проводить в Финляндии или подальше. Граница-то рядом.

Поведенчески они демонстрируют скорее не любовь, а неприятие, может быть, и ненависть к месту своей постоянной регистрации. Но неприятие особое, непременно вынуждающее периодически возвращаться в «город, знакомый до слез», хотя бы в однообразных разговорах о нем.

Мне кажется, что фрейдовское «любовь — ненависть» как нельзя лучше подходит для описания этого своеобразного комплекса.

В питерском говорении о «нашем городе» присутствует (если не доминирует) неприятие актуальной физической и социальной фактуры Санкт-Петербурга. В рассказах о «величии» актуальный город замещается предельно идеализированным Питером, который можно — при соответствующем настрое — извлечь из города актуального, если рассматривать его при определенном освещении, в определенное время года, да еще в определенном ракурсе: забравшись на парапет, вывернув шею и балансируя каким-нибудь пухлым «Словарем русских писателей».

Демонстративная любовь к Питеру — оборотная сторона неприятия реального Санкт-Петербурга — Петрограда — Ленинграда — Санкт-Петербурга. Этот негативизм естественно — для автохтонов — сочетается со стереотипизированной демонстрацией любви к идеальным силуэтам и образам, к тому, чем якобы Питер когда-то был. Он подчеркивается тщательно — вплоть до подбора слов, сюжетов, ракурсов — выверенной, но не отрефлексированной логикой краеведческих повествований.

Питерцы борются против всего, что может исказить «идеальный Питер». Им необходим обветшавший Санкт-Петербург как основа для идеализации, позволяющая видеть за неприглядными проспектами и линиями, за облупленными фасадами и загаженными «парадными подъездами» существующий только в их воображении «город мечты». Видеть и рассказывать встречным и поперечным о том, как прекрасна видимая ими мнимость. Вероятно, поэтому любые попытки что-то снести или построить в Санкт-Петербурге вызывают всем известную борьбу «за сохранение исторического облика».

Эмигрировавшие питерцы считают обязательным хадж в «наш город». Выходя из поезда на Московском вокзале, они тут же причащаются образу идеального Питера и… освежают ненависть к Санкт-Петербургу. Даже кучкуясь в Москве или провинции, они через пять минут после начала встречи неизбежно сливаются в экстазе восхищения «нашим городом» и неприятии города реального. Такая естественная противоестественность.

Специфический тик, к которому, конечно, привыкаешь при длительном общении. Люди-то хорошие.

Автор: Симон Кордонский